— Восемь, — равнодушно произнес Валька, указав на Юрку, и тот получил два с половиной пряника, как и все.

Есть не хотелось. Юрка сунул пряники в карман и лег на спину. Он чувствовал себя почему-то очень счастливым.

Из-за стен строящегося общежития выползали желтые косматые облака. Они волокли за собой мутную серую пелену. И вдруг упала Юрке на лоб маленькая капля.

— Ребята, — жалобно сказал подошедший прораб, — дождь будет. Убрали бы тес под навес. Намокнет ведь, факт. Какие из него тогда полы?

Валька лениво поднялся и вплотную подошел к прорабу.

— Ответь мне, друг Васильич, какой сегодня день? — язвительно спросил он.

— А я что? Не знаю, что суббота? Так ведь доски смокнут, — быстро заговорил Васильич. — А где сушить?

И Юрка со студентами таскал доски.

Торопились. Герман хватал один конец доски, Юрка — другой. Потом бежали через двор к навесу. Над ними хохотали: слишком неравной была пара. Юрка не обращал внимания. Он знал, что нужно весь тес спрятать от дождя, и кричал вместе с другими:

— Жмем, хлопцы!

— Ура! — выдохнули все, когда кончена была работа.

— Ура, — уныло выдохнул Герман. — Пошли машину разгружать. Рамы привезли. Им тоже сырость противопоказана.

Когда разгружали машину, ударил ветер и хлынул ливень.

Через час Юрка уходил домой. Кисть правой руки у него ныла от рукопожатий. Придя домой, Юрка скинул мокрую рубашку и растянулся на диване. До сих пор гудят руки, ноги, спина. Но все равно, он мог бы еще…

1960 г.

Вспомните «Эдельвейс»

В Минске поезд стоял сорок минут. Мой сосед по купе — высокий, седоватый подполковник медицины — предложил пройтись по привокзальной улице. Мы прошли два квартала и, оказавшись в небольшом сквере, сели на скамейку.

Был пасмурный октябрьский день.

— Вы позволите? — произнес вежливо и отчетливо пожилой человек в серой шляпе и зеленоватом плаще. Он остановился в двух шагах от скамьи. Я узнал пассажира из соседнего вагона. Он ехал с какой-то компанией, но, насколько я мог заметить, держался обособленно. Запомнилась его привычка на каждой станции подолгу стоять на платформе и внимательно разглядывать здание вокзала.

— Прошу… — Подполковник подвинулся, освобождая место.

— Я интурист. Рихард Копф, — представился незнакомец и сел. Мы назвали себя, и с минуту тянулось молчание.

— Вы есть офицер, — вдруг обратился к моему соседу немец. — Вы будете понимать. Я имел унглюк… д’хайст, несчастье уже быть здесь. Когда я был зольдат… нет, сольдатом. Так.

— Что-нибудь помните? — сухо спросил подполковник.

— Только это, — Копф коротким жестом сухого длинного пальца показал на красную башню костела. Он неловко полез в карман и вынул завернутый в газету снимок. На снимке был костел среди развалин.

— Знакомо, — сказал подполковник. — Действительно, не забыть.

Обрывок газеты упал на мой ботинок. Я увидел угол кинорекламы со скрюченной рукой, которая тянулась к цветку. Выше виднелся конец какого-то слова, набранного готическими буквами: «…lweis».

Под рекламой была напечатана заметка, Совсем маленькая, в несколько строк петита. С трудом разбирая немецкие фразы, я понял, что речь идет о случае в западногерманском городке.

Немец заметил, что я читаю заметку.

— Да, это грустно. Я немного узнал это раньше, — тихо сказал он. — Я имею знакомый аптекарь. Я его спас от гестапо. Он есть юде, еврей. Не совсем давно он сказал мне про то, что вы прочитал сейчас.

— В чем дело? — поинтересовался подполковник.

— Разберете? — Я протянул ему обрывок. — Такая вот невеселая информация.

— Альтер… д’хайст, старик был очень огорчен, — вдруг сказал Копф. — Как будто даже не стал иметь ум.

— Закономерно, — жестко произнес подполковник и уронил листок. — Я имею в виду этот случай.

Немец не слышал и продолжал:

— Старик все время сказал… нет, говорил: «Он даже не хотел быть красный»…

— Кто не хотел? — спросил я.

— Я расскажу.

Он стал говорить глуховатым голосом, и, слушая ломаные фразы, я вдруг отчетливо представил узкий мощеный двор и мальчишку, с обидой крикнувшего приятелям, что ему надоела такая игра.

— Я больше не хочу быть «красным», — сказал Вилли. — В его синих глазах накапливались слезы. Франц поморщился от досады: опять не кто-нибудь, а именно его братишка все портил.

Отто вытащил из кармана пластмассовый браунинг и подбросил его на ладони. Потом он сел на ящик из-под сигарет и спросил:

— Какое вы имя носите, пленный? — Он еще надеялся, что Вилли согласится продолжать игру.

— Каждый раз меня делают «красным», — снова сказал Вилли.

— В прошлый четверг «красным» был я! — крикнул Отто, — Что ты хнычешь? Я тоже был «красным».

Отто врал, но понимал, что уличить его нельзя, каждый день мальчишки занимались одной и той же игрой, и все запомнить было трудно.

Вилли молчал и быстро хлопал ресницами, чтобы стряхнуть слезы.

— Я так не играю. К черту! — сказал Отто. Он даже побледнел от злости, и на скулах заметнее сделались редкие веснушки. — К черту! Лучше играть с девчонками, — повторил Отто. Он сунул в карман браунинг, делая вид, что хочет уйти, но не ушел, и снова сел на ящик.

— Слушай, Вилли, у меня есть пятьдесят пфеннигов, — обратился Франц к братишке. — Хочешь, я дам тебе двадцать? Только не хнычь, и будем играть.

— Давай пополам, — возразил Вилли. — Двадцать пять.

— Хорошо. Даже тридцать.

— Давай, — сказал Вилли. — Давай сразу, а то опять скажешь, что истратил.

Франц достал три монетки. Руки у Вилли были связаны за спиной. Франц расстегнул у него нагрудный карман курточки и опустил деньги.

— Подведите пленного, — приказал Отто. Франц щелкнул подошвами сандалий.

— Слушаюсь, господин оберст.

— Сколько вам лет, пленный? — начал допрос «оберст» Отто.

— Девять… то есть девятнадцать.

— Мы вас казним.

Вилли знал из прошлых игр, как должен вести себя «красный». Он встал на колени. Двор в этом месте был немощеным, и земля отсырела после дождика, но Вилли смело опустился на колени. Он понимал, что если играть, то честно.

— Не надо меня убивать, господин оберст, — сказал Вилли. — Я больше не буду воевать против славной германской нации.

— Мы казним вас не сразу, а после суда, — милостиво объяснил Отто.

— Я очень прошу меня помиловать, — тянул Вилли, не поднимаясь с коленей.

— Нет, — сказал Отто.

Франц снял с плеча самодельный автомат и предложил:

— Давай, будто суд уже кончился и пленного приговорили к расстрелу.

— К повешению, — возразил «оберст».

Франц сказал, что пленных не вешают.

Отто не знал, можно ли вешать пленных.

— Надоело расстреливать, — вздохнул «оберст». — Каждый день расстреливаем и расстреливаем.

— Все равно. Вешать — это не по правилам.

— Убейте меня при попытке к бегству, — немного оживился Вилли. — А если мне посчастливится сбежать, будете меня ловить.

— Это тоже не ново, — сказал Отто. — Ну, хорошо… Только надо с тебя снять куртку. Если ты убежишь, в серой куртке тебя трудно будет заметить. Кругом все такое серое.

— Мне холодно, — возразил Вилли и передернул плечами. В узкий проход между домами, — где играли мальчики, залетал сырой ветер. В просвете среди крыш быстро двигались клочковатые серые тучи, иногда накрапывал дождь. Сентябрьский день был близок к вечеру.

Франц взглянул на Вилли. Светлые волосы братишки были смочены недавним дождиком и прядками прилипли ко лбу. Выпачканные в земле худые коленки вздрагивали от холода. Вилли действительно озяб, и Францу стало жаль его, но не хотелось ссориться с Отто.

— Пробежишься и станет тепло, — утешил Франц братишку.

Они развязали Вилли руки и помогли ему снять курточку. Мальчик остался в белой трикотажной рубашке. Отто снова заложил его руки за спину и стянул кисти бечевой.

— Марш, — приказал «оберст», и они двинулись через двор.